I. Доисторическая давность
Вопрос, поставленный в заголовке, невольно сам собою сказался. Когда нам пришлось ознакомиться с некоторыми произведениями профессора Михаила Грушевского, особенно с его новейшей книгой «Киевская Русь» (т. 1. СПб. 1911г.). При чтении этих произведений в душе возникли не только вопросы, но почуялись сомнения, встрепенулась критическая мысль, сказалась глубокая встревоженная потребность знать: «что есть истина»?
Согласно Вс. Переписи населения Росс. Имп. 1897 г., мы привыкли знать, что русских в нашем отечестве имеется 84 миллиона, затем уже следуют нерусские народности в общей сумме 41 миллион. С поправками на 1911 год (Статистич. Ежегодник России), русских приходится 112 миллионов, инородцев 56 миллионов. Восемьдесят четыре миллиона русских в 1897 г. и 112 мил. В 1911 году делятся таким образом, что в 1897 г. на великороссов приходится 66 миллионов, на малороссов — 26 миллионов, а в 1911 — на великороссов 74 миллиона, на малороссов 37 миллионов.
Почтенный профессор Грушевский предупреждает нас, что двадцать шесть миллионов малороссов по переписи 1897 или тридцать семь миллионов по расчетам на 1911 год нельзя считать русскими. Эти миллионы должны быть списаны с общей суммы русских, потому что они — не русские, а украинцы. Подведя итог всем украинцам, почтенный профессор исчисляет их в 1906 г. в сумме 31-32 миллионов, вводя сюда живущих в Австрии и выселенцев в Америку. Нас, впрочем, интересуют не статистические цифры, а существо дела — действительно ли из состава русского населения надобно исключить одну треть (численностью в 27 миллионов!) и перечислить эту крупную цифру к контингенту другой народности — украинцев. Это так неожиданно, так ново, так непривычно, что разум не хочет сдаться в плен и домогается доказательств. Конечно, перед доводами науки никто и ничей ум не устоит! Если существуют доводы, и они убедительны, мы невольно последуем за профессором Грушевским и, при всем предварительном несогласии с ним, — чего и не скрываем, — пойдем в полон, сдавши ему в качестве трофеев всю нашу библиотеку.
Профессор Грушевский настолько обставил содержание своей книги научным инструментарием, что первым долгом читателя является тщательное изучение предлагаемого материала: с этого и начнем.
Мы встречаем в книге профессора Грушевского и географию, и геологию в соединении с исчислением периодов или наслоений четвертичного века до первых почти проявлений жизни в третичную эпоху. Далее у него прослежен более или менее подробно ледниковый период в Европе, особенно в тех местах, которые впоследствии стали прародиной нашего отечества. Еще далее профессор Грушевский приводит опись орудий, созданных руками первобытного человека в палеолитический и неолитический период его жизни. Особенно ценным следует признать то, что профессор Грушевский придает значение антропологическим изысканиям и делает попытки применять их к освещению расовых и этнических вопросов — наряду с лингвистическими данными. Все это вместе взятое создает ту почву, на которой возможно сближение разных специалистов, на общем поле этнографии и этнологии. К сожалению, приходится сказать, что некоторые части исчисленного материала носят у профессора Грушевского характер скорее научно-изобильного, чем конкретно-делового собрания фактов, и самые факты не объединены и не оплодотворены принципами антропологии и этнографии. Главные положения этих новых вспомогательных для истории дисциплин использованы у профессора Грушевского далеко не с тою полнотою, какой они заслуживают.
Важнейший вопрос, с каким в своей книге выступает профессор Грушевский, — пытаясь притом разрешить его радикально, — это вопрос о происхождении славян, русских и украинцев. Эти три вопроса должны быть признаны основными для всей истории славянства и России, но они оставались до самого недавнего времени крайне слабо базированными. Оттого выступление профессора Грушевского с решительными взглядами покажется для всякого по меньшей мере научно-внезапным. Если принять во внимание, что прежние научные данные о скифах и сарматах, как предтечах славянства, не только устарели, но сделались в последнее время еще более неясными и запутанными, то начало Руси таким образом погрузилось в совершенный туман. Этот туман не только не рассеивается книгою разбираемого автора, но становится еще более густым особенно потому, что к основному вопросу о существовании украинства профессор Грушевский относится скорее как к вопросу доказанному и решенному, а не к такому, который нуждается в доказательствах для своего разрешения. В первой половине своей книги профессор Грушевский почти не говорит об украинцах, оттого появление их во второй половине представляется довольно неожиданным: автор не достаточно подготовляет читателя к этой важной этнографической новости.
В своей книге профессор Грушевский останавливается только на весьма немногих антропологических фактах, именно на долихоцефалии и брахицефалии (длинноголовость, короткоголовость), но не упоминает и не оценивает значения многих других важных антропологических положений и признаков, например, лицевого указателя, носового, глазничного и даже головного указателя (index coephalicus). Такая скупость явилась роковой и лишила профессора Грушевского почти всех средств к разрешению поднимаемых им этнических вопросов. Удовольствоваться долихоцефалией и брахицефалией — это значит сузить свои аналитические ресурсы по этнологии до границ решения только одного вопроса, притом касающегося событий чрезвычайной давности. За четыре тысячи лет до нашего времени территорию нынешней европейской России населял долихоцефалический человек. Он вымер, скелеты его можно находить при рытье каналов (Ладожский кан.), при глубоких железнодорожных выемках и при других обнажениях глубоко лежащих напластований земли. Вот и все! Но все получаемые таким путем данные имеют теперь только био-исторический интерес, т. е. полезны для биолога, но не для историка. Ведь со времен долихоцефалического человека поверхность нынешней России покрылась наносными наслоениями, на поверхности которых уже давно живет короткоголовый и среднеголовый человек (брахицефал и мезоцефал). Вся антропология и этнография поднялась, таким образом, из геологических глубин на поверхность, нами обитаемую. Поэтому здесь, а не в глубинах земли надобно искать человека двух-трех последних тысячелетий. Здесь находятся следы и остатки скифов, сарматов и славян. Здесь же следует разыскивать и украинца, если только он существует в природе.
Новейшие обширные антропологические данные как раз освещают эти доисторические события и способны дать ответ относительно прародителей современного русского человека. Однако же, этих именно данных книга профессора Грушевского, к сожалению, не содержит. Но без них не может обойтись современная этнография, уже не довольствующаяся одним лингвистическим материалом, тем более что в антропологии она нашла свою первую по точности основную науку, далеко превосходящую собой науку о языке.
Для решения проблем этнографии и истории народа, при настоящем состоянии науки, применяются двоякого рода данные: изучение живущего населения с антропологической точки зрения и раскопки старых кладбищ и мест погребения. Объединение тех и других данных устанавливает физическую и историческую связь и преемственность населения страны и бросает более яркий свет на прошедшее, чем лингвистические признаки, которые могут быть подражательно заимствованы одним народом у другого и потому не надежны, как критерий для выводов о происхождении народа и расы.
Обращаясь к этому новому источнику этнографии и истории, мы сразу находим в нем факт капитальной важности для занимающего нас вопроса. Раскопки кладбищ с погребениями разных типов показали, что на территории России кладбищное население имеет своих представителей в современных живых поколениях, и что существует непрерывное антропологическое преемство от бывших доныне живущих народов и племен. Антропологические изыскания такого рода за последние сорок лет, особенно со времени первого посещения Москвы французами и другими европейскими антропологами в 1879-м году, привели к собранию многоценного антропологического материала, накопленного и обработанного научными силами Антропологического отдела Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии в Москве. Важнейшие выводы из крупных богатств этой вновь возникшей отечественной сокровищницы могут быть кратко переданы в следующих чертах.
Первоначальная аборигенная раса, населявшая Восточную Европу вслед за вымершими длинноголовыми (долихоцефалами), остается неизвестной. Вторым (?) по времени поселенцем на этой уже значительно поднявшейся тогда над уровнем моря территории были различные народы и племена финского корня. Финские народы относятся по антропологической классификации к белой расе и ни в каком случае не должны быть смешиваемы (что иногда, однако ж, делают) с монгольской или желтой расой. Финны, в отдаленные времена, пришли на восточную европейскую равнину с востока и севера Европы и широко разместились здесь до Балтийского моря и на юг до Киева и даже южнее, насколько то было безопасно от бродивших на юге хищников. Финские племена осели на занятой территории прочно, сделав ее своей окончательной, постоянной родиной. Около времени начала христианской эры и даже до нее с юга Европы, из побережья Средиземного моря, со своей вероятной прародины, по пути через Карпаты и восточнее, на финскую территорию стали надвигаться славяне. Между встретившимися расами (славянской и финской) установилось сразу постепенное мирное сближение, смешение и объединение (Бестужев-Рюмин), которое и дало в результате русскую народность, осевшую окончательно на этой же с тех времен общей, славяно-финской территории (нынешней территории России). Между финнами и славянами, как сказано, встреча была не враждебная, но мирная, выражавшаяся прежде всего усвоением славянского языка и славянского психизма. Финны не гибли, но растворялись и таяли в славянской расе, — широко в то же время ее впитывая. Но, наряду с этим физико-психическим объединением финнов и славян, другие смежные, особенно бродячие расы юга оставались чуждыми великому таинству нарождения новой расы. Это в особенности относится к скифам и сарматам, случайным бродячим поселенцам юга Европы, сталкивавшимися с нарождавшейся расой только территориально, т. е. внешним образом, но не духовно, как финны.
Говоря о прародине славянства, профессор Грушевский помещает ее в рамке такого четвероугольника: с запада — Висла, с севера — Балтийское море, с юга — верховья Днестра и Буга, с востока — бассейн Днепра, и при этом прибавляет: «не можем обойти молчанием того обстоятельства, что, устанавливая таким образом славянскую природу, мы расходимся с нашей историческою традицией, представленною автором «Повести временных лет». Здесь, конечно, речь идет о рассказе летописца, что «по мнозех же временех, сели суть Словени по Дунаеви, где есть Угорская земля и Болгарская». Это мнение летописца профессор Грушевский называет «неудачной гипотезой киевского книжника». Но указанный Нестором путь есть, без сомнения, один из вероятных путей славянского передвижения на занятую затем славянами финскую территорию. Путь этот мог включать в себя как пункты, указываемые летописью Нестора вообще, так и места Прикарпатья, которые указываются Ключевским, Надеждиным и Барсовым и другими. Все это будет гораздо основательнее того утверждения украинского профессора, по которому путь движения славян не отделяется от пунктов остановки и оседлости… Впрочем, не будем спорить о прародине славян. Бесконечно существеннее не прародина, не территория, а природа русского народа. К ней и возвращаемся.
Антропологическое исследование живого контингента современного русского народа со всеми поименованными выше указателями (index’ами) открывает тот важный факт, что в состав населения России входят частью индивидуумы чисто финского типа, частью чисто славянского, частью же смешанного типа — из обоих. Здесь и все! Татарская и монгольская примесь являются в виде ничтожных вкраплин по местам и по своей, так сказать, случайности и незначительности, нисколько не нарушают чистоты и очевидности главного основного финско-славянского состава, а потому такие случайные примеси должны быть игнорируемы и не принимаемы во внимание.
Финская по натуре и крови составная часть русского населения характеризуется короткоголовостью, широким лицом, выдающимися скулами, малыми глазами, средним ростом, короткими ногами, светлыми волосами, светлыми глазами. Представители же чисто славянской части гораздо менее короткоголовы, брюнеты, высокого роста, с темными глазами. Живущее и кладбищное население современной России содержит финский и славянский тип. Нередко одна и та же семья содержит в себе представителей того и другого типа. Но наряду с такими, совершенно чистыми расовыми экземплярами, существует и смешанный тип, где финско-славянские черты совмещены, но уже в сглаженном виде, и с утратой первобытной ясности и чистоты. Представителей такого смешанного типа в современном населении имеется до 60%, а остальные 40% падает в общей сложности на чистые расовые экземпляры (т. е. славянин или финн).
Таков в действительности живущий контингент русского народа. От Архангельска до Таганрога и от Люблинского Холма до Саратова и Тамани живет одна и та же (в главных чертах) русская народность. Дробление на великоруссов, малороссов и белоруссов связано с несущественными и второстепенными, притом скорее лингвистическими, чем антропологическими особенностями, которые притом нередко и отсутствуют. В малорусском (по Костомарову — южнорусском) населении — тот же племенной состав, что и в великорусском, с незначительным только перевесом славянского элемента над финским. Этим антропологически, т. е. по своей породе и природе исчерпывается все русское население европейской России. Украинцев здесь нет! Их нет ни в живущих экземплярах, ни в кладбищном населении: нет ни на земле, ни под землей. Поэтому, если за исходное основание для суждений и выводов взять физический состав населения, его породу и природу, то на Украине нет такого населения, которое обладает особой породой: здесь то же, что существует и за пределами Украины. Отсюда — естественный вывод, что «Украина» и «украинцы» — это термин скорее географический и политический, но не антропологический или этнический. По-видимому, часть территории юго-восточной Европы без надлежащих оснований отведена профессором Грушевским под «Украину», а ее население зачислено в «украинцев», но эти украинцы ничем антропологически не отличаются от русского населения. Если бы череп такого украинца, взятый с кладбища в России или Украине, дали в руки любому антропологу, он бы признал череп просто за русский… История повторяется!.. Нечто подобное тому, что произошло с профессором Грушевским, случилось в наши дни в другом уголке мира и не лишено поучительности. Французскому д-ру Бертолону (Bertholon) в 1911 году привелось антропологически исследовать кладбищное население бывшего древнего Карфагена и смежных мест и точно так же исследовать современных обитателей провинции Тунис. Тщательный антропологический осмотр и всякие намерения показали, что ископаемое население Карфагена и нынешнее арабское население страны тождественны в антропологическом отношении. На продолжении веков, не менее как 2400 лет, — говорит Бертолон, и несмотря на политические пертурбации, население осталось в самом строгом смысле антропологически нетронутым: основные измерительные цифры черепа и скелета остались в поразительной степени тождественными у живых и умерших. Население страны физически осталось тем, чем было 2400 лет назад, несмотря на то, что ему последовательно давали наименование финикийцев, римлян, арабов и воображали его прибывшим из других мест! То же приходится сказать о тех, кого наименовали новым термином украинцев. Имя — новое, но раса двухтысячелетнего возраста, та самая, которая тысячу лет назад назвала себя русской.
Судя по физическим признакам русское племя еще продолжает этнографически формироваться: в наше время оно содержит почти повсюду на своей обширной территории до 40% своего состава в виде антропологически чистых экземпляров первобытных составных рас (финнов-славян) и около 60% уже слившегося, смешанного (метизированного) контингента. Это относится в равной степени к русским и к тем, кого профессор Грушевский называет «украинцами».
Признавая существование Украинцев, профессор Грушевский не дает, однако же, никаких антропологических признаков этого народа, — и в этом содержится лучшее доказательство искусственности понятия и термина. Как показывает приведенный нами антропологический состав русского населения, в действительности, — в природе есть только финны, есть славяне, и есть смешанный из тех и других — метизированный контингент. Это и есть русское племя, русская раса, русский народ, захваченные современным историческим моментом в самую пору своего, далеко подвинувшегося, но еще не вполне законченного расового и этнического создания. Духовный процесс почти закончен, а физический — скелетный и вообще телесный еще продолжается. Главное совершилось! Великая цель создания нового народа осуществлена в срок около двух тысячелетий — период для дел природы не большой, принимая во внимание безграничную сложность био-исторического процесса!
Мы не станем спорить с почтенным профессором Грушевским по поводу его «украинцев». С ним поспорит и против него запротестует вся новая наука и вся историческая тысячелетняя Русь, включая сюда и тех, кого он называет «украинцами», а все специалисты: историки, археологи, этнологи, антропологи и психологи — все не обинуясь назовут его Украинцем — genys et species nova atque imaginaria. Co своей стороны мы только предложим профессору Грушевскому небольшой вопрос, на который ему, как историку, отвечать легко. В своей книге он не умолчал о финнах, он много раз заставил их со всех пунктов территории нынешней России показаться на сцене и откланяться читателю (см. «Киевская Русь» стр. 60, 61, 71, 73, 74, 75, 76, 220, 222, 224). Куда же девался этот народ во второй половине той же книги? Вымер, выродился? Покорен, истреблен?.. Оттеснен в тундры, за моря, за океан, в азиатские пустыни?.. В книге почтенного историка финны исчезают незаметно и почти без следа. Столь же незаметно, но довольно неожиданно и без поводов являются украинцы. В чем причина этих загадочных исторических секретов?..
II. Протекшие исторические времена
Отдавшись идее этнической дифференциации и следя за историей образования украинцев, профессор Грушевский не уделяет внимания другой стороне процесса — этнической интеграции. Впрочем, этот упрек можно сделать не одному Грушевскому, но и другим.
В деле этнической интеграции, в вопросах создания нового народа из частей или из других нардов, выступают на сцену антропологические и психологические процессы величайшего жизненного интереса. Здесь совершается творческое таинство природы в истинном смысле слова! Оно представляет высшую поучительность там, где не было никакого насилия, принуждения, покорения, завоевания, где процесс произошел свободно, по естественному душевному движению, инстинкту и потребности, как происходит, например, в последние сто лет объединение бурятского народа с русским. Возникающее от этого естественного союза здоровое, энергическое, одаренное население, отличающееся красотою женщин, показывает, что природа не ошиблась в своем естественном подборе и взяла верную ноту жизни. Еще более ясный и совершившийся с выдающейся отчетливостью и в широком масштабе пример представляет собою факт образования болгарского народа. В антропологическом отношении болгары принадлежат по своим исходным этническим прецедентам к монгольскому или желтому корню человеческого рода. Прибыв в начале христианской эры из северо-востока Азии на Волгу и прожив здесь некоторое время, болгары перекочевали на Дунай, и здесь началось необыкновенно живое физическое и духовное объединение их со славянами (вероятно — сербами). Болгаре усвоили себе славянскую речь с такою полнотою и таким совершенством, что, безусловно, оставили и забыли свой первоначальный язык, и это произошло со всем народом в течение не более трех столетий.
Очевидно, что славянская речь явилась для них началом прогрессивным, облегчившим ход духовного развития и самый процесс мысли, подобно тому, как ходьба является для дитяти прогрессивным событием и, раз ставши на нога, ребенок полностью покидает ползанье.
Физическое и духовное объединение болгар со славянами было актом свободным, естественным, — актом этническим и этно-поэтическим. Возникшая новая народность получила большую устойчивость, биологическую долговечность и лучшие духовные качества, нежели те, какими обладали первобытные составные расы нынешних болгар.
Еще в большем размере то же творческое таинство этнической жизни совершилось при свободном объединении славян и финнов, которое привело к созданию новой великой ветви человечества. Финны усвоили славянский язык, забыв родной, подобно болгарам, и слились антропологически со славянами, положив тем начало новому народу — русскому народу. Образование русского народа, как и болгарского, произошло почти на глазах истории. Антропология и этническая психология осветили это творческое таинство жизни, которое совершило свой сеанс психофизической дифференциации и интеграции. Таким образом, на возникновении зачинающейся и пока крошечной русско-бурятской расы, на образовании болгарского, а особенно русского народа хитроумный этнический процесс приподнимает свою завесу и раскрывает перед историком и перед психологом великую тайну жизни. Какая цель образования новых народов?
Если бы в ответ на предложенный вопрос мы сказали, что цель состоит в расширении и раздроблении жизни, в развитии специальностей и вариантов, то ответ не был бы точным, потому что рядом с раздроблением и специализацией жизни, рядом с ее дифференциацией идет процесс интеграции, т. е. складывание отборных частей для составления новых оригинальных улучшенных вариантов жизни и в особенности улучшенного психизма. Оба процесса, и в особенности второй, выражаются иной раз так наглядно и так бесспорно, чтобы даже сказать, что природа как бы задается целью творить не столько новые формы людей, сколько изобретать и созидать новинки и чудеса психизма, чтобы этим путем улучшать человечью породу. Голова, рука, нога, глаз, ухо и пр. — не это все совершенствуется, не в этом наблюдается прогресс жизни, напротив физические органы остаются у потомков такими же, как и у предков, но нервные центры показывают все больше и больше усовершенствования от поколений к поколению, т. е. усовершенствование приходится на самый орган мысли. Таким образом, достижение прогресса душевной жизни — ото главная очевидная забота природы, ясно сказывающаяся в образовании новых рас и новых народов на земле. На примере образования русской нации из славян и финнов можно усмотреть эти творческие шаги природы и подметить самые цели ее движений.
Вступая в таинственный процесс антропологического объединения с финнами, славяне принесли с собою в общую сокровищницу будущего народного духа все свои природные предрасположения, свои достоинства и некоторые свои слабые стороны.
Основную черту славян с незапамятных времен составляла их чуткая впечатлительность, нервная подвижность, что соответствует тонко развитому чувству и достаточно развитому уму. Оба качества вызывают живость характера и непостоянство. Самыми типическими чертами этого характера являются: скорбь, терпение и величие духа среди несчастий. Рольстон справедливо говорит, что русский народ склонен к меланхолии, составляющей типическую его черту. Брандес, характеризуя произведения Тургенева как национального писателя, говорит, что «в произведениях у Тургенева много чувства, и это чувство всегда отзывается скорбью, своеобразной глубокой скорбью. По своему общему характеру — это есть славянская скорбь, тихая, грустная, та самая нота, которая звучит во всех славянских песнях». Для характеристики этой славянской скорби и разъяснения ее психологического характера мы можем прибавить, что наша национальная скорбь чужда всякого пессимизма и не приводит ни к отчаянию, ни к самоубийству, напротив, это есть та скорбь, о которой говорит Ренан, что она «влечет за собою великие последствия». И в самом деле, у русского человека это чувство представляет собою самый чистый и естественный выход из тяжелого внутреннего напряжения, которое иначе могло бы выразиться каким-либо опасным душевным волнением, например, гневом, страхом, упадком духа, отчаянием и тому подобными аффектами. Среди несчастий, в опасные минуты жизни у славян является не гнев, не раздражение, но чаще всего грусть, соединенная с покорностью судьбе и вдумчивостью в события.
Таким образом, славянская скорбь имеет свойства предохранительного чувства, и в этом кроется ее высокое психологическое значение для нравственного здоровья: она оберегает душевный строй и обеспечивает незыблемость нравственного равновесия; являясь унаследованным качеством, славянская скорбь стала основной благотворной чертой великого народного духа.
Все другие стороны чувства и, вообще, эмоциональная сторона души хорошо развиты у славян; в этом отношении славянство приближается к романским расам и превосходит природные финские.
Слабейшую сторону славянского характера составляет воля; она гораздо менее энергична, чем у других народов, и в этом отношении славяне представляют противоположность германским и англосаксонским расам и финнам. Оттого славяне легко уступают там, где другие умеют постоять за себя. Притом воля у славян выражается порывами (Leroy Beanlieu), как будто для накопления ее требуется срок. Славянский гений не чужд ясного сознания этой особенности и поэтически изобразил ее в былине об Илье Муромце, который жил периодически, то засыпая на долгий срок, то пробуждаясь с обновленной силой.
Подобно славянам, финны, вступив в антропологический союз, внесли в состав будущего народного духа новой нации и свои лучшие, и свои слабейшие стороны. Финляндский поэт пусть явится докладчиком по этому вопросу.
Топелиус следующими чертами изображает финнов: «Природа, судьба и традиции наложили на финский тип общий отпечаток, который, хотя и подвергается на протяжении страны значительным изменениям, но все-таки легко подмечается иностранцем. Общими характерными чертами являются: несокрушимая, выносливая, пассивная сила; смирение, настойчивость с ее обратной стороной — упрямством; медленный, основательный, глубокий процесс мышления; отсюда медленно наступающий, но зато неудержимый гаев; спокойствие в смертельной опасности, осторожность, когда она миновала; немногословность, сменяющаяся неудержимым потоком речей; склонность выжидать, откладывать, но затем нередко торопиться некстати; преданность тому, что древне, что уже известно, и нелюбовь к новшествам; верность долгу, послушание закону, любовь к свободе, гостеприимство, честность и глубокое стремление к внутренней правде, обнаруживающееся в искреннем, но преданном букве, страхе Божьем. Финна узнаешь по его замкнутости, сдержанности, необщительности. Нужно время, чтоб он растаял и стал доверчивым, но тогда он становится верным другом; он часто опаздывает, часто становится посреди дороги, не замечая того сам, кланяется встречному знакомому, когда тот уже далеко, молчит там, где лучше было бы говорить, но порой говорит там, где лучше было бы промолчать; он один из лучших солдат в мире, но плох по части расчетов, он видит иногда золото под ногами и не догадывается его поднять; он остается беден там, где другие богатеют». Адмирал Стетинг говорит: «Нужно угостить финна петардой в спину, чтобы расшевелить его. Что касается внешнего вида, то общими являются только средний рост и крепкое телосложение. Духовные способности нуждаются во внешнем толчке… Желание работать зависит у него от настроения». Пер Браге (ген.-губерн. Финляндии в 1648-1654 гг. и основатель университета) говорил о финнах, что дома они праздно валяются на печи, а заграницей один из них работает за троих… Таковы главнейшие душевные черты финского корня.
Из приведенной характеристики видно, что финну, при его твердой воле, сильной в сдерживании себя (самообладании) и столь же сильной во внешних проявлениях, не доставало достаточно ума, чтобы направлять волю, а не становиться слепым фанатиком действия. С другой стороны финну не доставало живого чувства и тонкой отзывчивости на внешние впечатления. Этими качествами обладает славянин. Объединение двух таких несходных народностей дало расу среднюю в физическом отношении и дополнило духовный образ до степени целостности: русский, впитав в себя финскую душу, получил через нее ту тягучесть и выдержку, ту устойчивость и силу воли, какой не доставало его предку-славянину; а в свою очередь финн, под влиянием славянской крови, приобрел отзывчивость, подвижность и дар инициативы. Нравственные качества финна и славянина, слившись в одном народном организме, взаимно дополнили друг друга, и получился цельный нравственный образ, более совершенный в психическом смысле, чем составные части, из которых он сложился.
Типы малорусса и великорусса отличаются между собою в том отношении, что у малорусса в меньше степени получились те новые черты, которые приобретены от финнов. И более сохранился природный славянский ум и чувство. Таким образом, малорусс оказался более идеальным, великорус более деятельным, практичным, способным к существованию.
Малорусс, — говорит Leroy Beaulieu, более подвижен, более склонен к размышлению (развитой ум), но менее деятелен (более слабая воля). Его чувства тоньше и глубже; он более поэтичен и склонен к внутреннему анализу.
Разбирая причины нравственного сближения, дружбы и любви, психолог Вундт (W. Wundt) находит, что в основе названных исканий и чувств лежит сознание субъектом своей духовной неполноты от слабого развития некоторых сторон души. Отсюда возникает стремление дополнить эти стороны нравственным общением с существом, которое в изобилии обладает тем, чего нам недостает. Таким образом, дружба и любовь устанавливается не между сходными по духовной организации людьми, а, наоборот, между различными. Путем психического общения, соединенные узами дружбы, но несходные или незаконченные натуры взаимно себя дополняют и развивают. В этом заключается смысл и жизненное значение дружбы. Подобными же требованиями жизни вызывается и объединение рас. Но оно содержит в себе и другую более широкую программу и совершается при помощи гораздо более могучих средств, нежели те, которыми располагает дружба.
Сближение и объединение рас представляет собою процесс антропологического скрещивания разнородных представителей человеческого рода, которые, руководясь смутным, но верным инстинктом и психическим чутьем, соединяются физически и духовно в один народ с конечной целью физического и духовного преуспеяния и создания нового варианта человечества. Как в дружбе и любви, отдельные личности руководятся стремлением содействовать развитию своих слабейших духовных сторон; так и в процессе антропологического объединения народов и в скрещивании рас осуществляется великая задача улучшения целого народа и создания новых поколений с готовой от природы усовершенствованной духовной организацией. В создании русского народа особенно благоприятным фактором явилось то обстоятельство, что этническая колонизация славян вглубь финского населения совершалась контингентом и силами не одного какого-либо славянского племени (полян, кривичей, северян), но многих племен западных, центральных и особенно южных единовременно (Костомаров). Это придало самому процессу скрещивания печать всеславянского или полиславянского антропологического воздействия. Такой способ воздействия особенно проявился в создании населения северных, северо-восточных и центральных частей России. С этим, вероятно, и связаны особенности характера великорусского племени. Поляки, а за ними и западноевропейские ученые, — говорит Костомаров («Две русских народности»), — составили теорию, которая признает в великорусском народе такую большую примесь, что называет этот народ принадлежащим к туранской расе, смешавшейся несколько со славянской. Так как люди, проводившие эту теорию (Духинский), совершенно не были приготовлены к обсуждению такого важного вопроса, поэтому и теория их не имеет никакого научного достоинства, — заканчивает Костомаров. Обширнейшие антропологические исследования и раскопки, произведенные членами Московской антропологической школы, неопровержимо доказали, что великоруссы состоят из славян и финнов, с оттенком всеславянства, о чем было сказано сейчас.
Обе стороны указанной сейчас грандиозной био-культурной программы, т. е. психологическое усовершенствование живущих поколений и создание новой расы идут обе параллельно, но проявляют себя и раздельно, показывая тем, что каждая имеет свою самостоятельность.
Уже одно духовное сближение рас нередко является высоко культурным шагом, содействуя улучшению нравов и усовершенствованию умственных процессов. Последнее нередко сказывается с особенной яркостью в том факте, что один из сблизившихся народов усваивает язык своего этнического товарища, как это произошло с болгарами, усвоившими себе язык сербов, и финнами, принявшими славянскую речь. Причиной усвоения чужой речи и оставления родной обыкновенно являются высшие достоинства усваиваемой речи как психологического акта. Речь представляет собою отражение и выражение умственных процессов. Коль скоро у данного лица или народа речь, а, следовательно, и мысль лучше организованы, они становятся предметом удивления, преклонения и подражания. То, что болгары жадно усвоили сербскую речь, показывает, что процесс мысли при помощи этой речи был легче, отчетливее и яснее. Подобным образом, для финнов мышление при посредстве киевской речи или речи древлянской и кривичской было легче, способнее, прогрессивнее, и они охотно жертвовали своим родным несовершенным мыслительным инструментом в пользу чуждого им, но более совершенного приема. И делалось это с тою радикальной решительностью, с какой ребенок покидает ползанье на четвереньках для хождения на двух ногах. И для волжских болгар, и для финнов славяне явились высшим образцом мыслительного искусства, и оттого и те, и другие не задумались взять труд изучения чуждой речи, но купить ценою этой недорогой монеты бесценный дар успехов мысли. Последовавшее за личным сближением отдельных субъектов сближение и скрещивание рас закрепило наследственностью все выгоды и преимущества, какими обладала каждая раса в отдельности.
Главнейшие результаты антропологического сближения и объединения болгар с сербами и финнов со славянами осуществились в течение нескольких столетий и привели к возникновению двух одаренных наций — болгарской и русской.
Процесс возникновения нового народа сопровождается некоторыми эпизодами, глубоко интересными с психологической и с этнической точек зрения.
Около IX-X века антропологический процесс скрещивания двух составных рас русского народа значительно подвинулся вперед, но еще далее пошел психологический процесс сознания славянскими племенами своего общего этнического единства. Это был исторический момент выхода народа из его младенческого состояния. Он ярко напоминает индивидуальную психологию человеческого детства. Когда ребенок, уже владеющий мыслью и словом и умеющий познавать внешний мир, все еще не сознает самого себя и не отделяет себя от внешнего мира, то он говорит о себе, как о внешнем предмете, в третьем лице: «Петя упал», «Пете больно», «Возьмите Петю на руки». Но, вот, в конце второго года или на третьем году дитя вдруг начинает отделять себя от внешнего мира и противупологать себя, как личность, всему, что существует вне — чувствует внешний мир, но также чувствует себя и свой внутренний мир. Это великий торжественный акт, о котором по самочувствию говорит психолог Вундт, художник Тишбейн и др. С этого момента своего индивидуального развития ребенок вместо своего собственного имени начинает употреблять личное местоимение: «я упал, мне больно», «возьмите меня на руки». Подобный момент расширенного сознания переживают и вновь народившиеся и зреющие народности. До X века славянские народности сознавали себя только полянами, древлянами, северянами, новгородцами, но около этого момента уже возникло сознание всенародной общности. Для этого нового вида сознания создалось новое слово: Русь. Оставаясь «полянами» и «киевлянами» или «Киевской землей», поляне стали называть себя русью. Впервые это новое общеславянское имя появилось в Киеве. Оно, однако ж, бесспорно отвечало общей назревшей потребности и потому охотно было признано всеми славянами и стало охотно и любовно применяться в речи и на письме: ехать в Киев — в Русь — всюду говорилось и писалось. Слова — «русская земля» стали не местным, а общеславянским или общенациональным термином; удельные князья на съезде в Любече постановляют соблюдати «русскую землю», а Слово о Полку Игореве пошло еще дальше: оно говорит о русских чувствах, стремлениях, надеждах, о долге перед родиной, о вреде междоусобий. В этом высокохудожественном русском произведении уже нет речи об частных племенных и территориальных интересах или чувствах полян, северян, древлян, новгородцев и пр. Но зато появлялись новые термины: «русичи» полегли за «русскую землю» в борьбе с половцами, «жены русские» всплакались при вести о гибели «русских князей», восстонал Киев, восстонал Чернигов, тоска тяжелая расползлась по всему лицу «земли русской», раздался плач Ярославны и в ее слезах и речах охватываются взором русские моря, реки и территории как единое общее русское достояние, без каких-либо поместных дроблений. Очевидно, идея о русском народе, как этнической единице, стала совершившимся и созревшим психологическим фактом. И это тем более знаменательно, что такая перемена наступила в догосударственный период народной жизни, когда еще не существовало никаких сорганизованных объединительных органов. Но все психологическое обыкновенно предупреждает события, ибо мысль всегда идет впереди дел и созидает их, а не созидается ими!
С укреплением в сознании бывших славян нового термина: «русь», «русский», наименования эти стали прилагаться к рекам, горам, территориям даже в Карпатах и одновременно появились у иностранных писателей: арабов, греков, пользовавшихся до того времени терминами: скифы, славяне, сербы. Киев и Киевская Русь или Полянская земля, вообще — юг, были той территорией, тем локализированным пунктом, где впервые зародилась и впервые возвещена национальная идея, связанная с именем «русь», «русский» (Костомаров). Следовательно, то именно славянское племя, потомков которого проф. Грушевский называет «украинцами», было творцом русской национальной идеи и провозвестником русского этнического единства.
В течение минувшей тысячи лет вновь народившаяся этническая сила возросла, возмужала и стала мировым самоопределяющимся психическим фактором. Не всем это дается в таком широком и неожиданном масштабе! Если обратим внимание на эту этническую особенность, которая тонко оценена этнологами, — именно на особенную чистоту славянской расы в ряду других европейских рас и на феноменальную антропологическую простоту составных частей русского народа, то значение этого народа является в особом свете. Э. Ренан, не без основания, назвал удивительным — гений русского народа, выступившего только в минувшем XIX столетии на авансцену мира, но сразу показавшего свою самобытность.
Хотя внешняя история русского народа в истекшее первое тысячелетие его жизни не была заметной и внушительной и, наоборот, была, быть может, менее продуктивной, нежели у других народов земли, но это стоит в несомненной связи с фактом медленной этнической интеграции, которая, однако, потому медленна, что богата глубиной, сложностью и оригинальностью плана. Особенности русской психической эволюции обратили на себя внимание иностранных мыслителей и этнологов, а в отечестве хотя и служили предметом неодобрения со стороны нетерпеливых преобразователей или сторонних зрителей, но в глубине народных масс как национальные идеалы, так и самый ход их развития — медленный, основательный — сопровождается непоколебимой верой и надеждами.
Особенности русской этнической психологии, на которые обращено внимание иностранных мыслителей и этнологов, состоят в следующих качествах, заслуживающих хотя бы самого краткого упоминания и оценки. Это, во-первых, — идеализм воззрений и жизни, придающий русскому народу особую печать этнического культурного бескорыстия, во-вторых, — общеизвестная славянская грусть и задушевность, придающие медленный темп, глубину и основательность всем душевным движениям, начиная от мысли и кончая действием, в-третьих, — вера, как психологическая черта и свойство, дающее уверенность, устойчивость и прочность надеждам, ожиданиям и самому идеализму. Твердая вера, как естественная прирожденная черта русской этнической психологии, облегчила русскому народу принятие и усвоение христианской религии, в которой народный дух нашел подкрепление и освещение своих глубочайших идеальных запросов — отчего религия получила в русском народе значение не только конфессионального, но и важного жизненного фактора, не всегда понимаемого иностранцами. Четвертой отличительной народной чертой является русское гостеприимство и терпимость; эта особенность представляет народную черту еще со времен славянства, т. е. со времен прарусских, и лежит в основе общепризнанной за Россией цивилизаторской роли, чуждой духа эксплуатации.
Все указанные основные черты русской этнической психологии свойственны в равной степени представителям всех отделов, на какие обыкновенно подразделяют русское население, т. е., великоруссам, белоруссам и южноруссам, а потому нет собственно основания для названных подразделений. Естественнее и в научно-этническом отношении правильнее удержать одно только наименование: русская народность и термин: «русский». Если Костомаров в своей статье 50 лет назад говорит о двух русских народностях: великоруссах и южноруссах, то речь, ясно, идет только о подразделениях, как показывает и самое заглавие, притом историк делает это не на основании современной этнической психологии великоруссов и южноруссов, а скорее в виду проявленных ими изначальных историко-политических тенденций, предопределивших политическую судьбу всей расы, именно — стремление создать общину и государство за счет индивидуальных свобод (великоруссы) и слабо проявленных государственных тенденций (южноруссы). За исключением этого специального политического пункта, обе поднародности проявляют общие этнические свойства: те же религиозно-аскетические аспирации вначале, те же монастыри и храмы, та же этническая колонизация финского населения, тот же общий книжный и богослужебный язык, то же общее сознание своей принадлежности к русской народности, которое и явилось общим психологическим центром, объединившим основные этнические идеалы. Непререкаемое единство этнического сознания, сказавшееся в усвоении общего имени Русь, еще ярче и с художественной силой выразилось в литературных памятниках, как, например, в Слове о Полку Игореве, где народные чувства, стремления, идеалы и поэзия охватывают в мысли и чаяниях всю Русь от Новгорода и Полоцка до Кавказа и Тамани, от Немана и Волги до берегов Дуная и Черного моря. Здесь русский народ сознал себя этнически единым, несмотря даже на политическое разъединение.
То этнополитическое различие Южной и Северной России, о котором упоминает Костомаров, и которое, согласно его мысли, свидетельствует, будто бы, о стремлении Севера к созданию единорусской державы, а Юга — к созданию Славянской федерации, — это не есть этническая черта, а скорее этнополитический вариант народной психологии и прямо не входит в программу нашей беседы. По поводу его много говорить — значит гадать, притом гадать о том, чего не было… Гадать о создании большого политического тела, а таковым Русь зачалась — гадать притом о создании такого тела без прочных скреп — это политика, может быть, и не осуществимая на нашей территории, где нет естественных защитных границ и где добрым соседям легко было бы разобрать по частицам всю Русь (одну федерацию за другой). Но созданием единой державы такая этно-гибельная перспектива предупреждалась… По поводу подобных вопросов любят указывать на федеративный пример Америки. Но Америка, во-первых, опоясана океанами, т. е., имеет естественную ограду, а во-вторых, Америку не хотят ставить в пример человечеству такие великие люди, посетившие эту страну, как Вольтер в конце XVII в. и Герберт Спенсер в конце XIX в. Оба думают, что умственное будущее такой страны не должно быть предметом подражания: есть лучшие образцы, и наша страна их предпочитает.
За исключением указанного сейчас этнополитического пункта, т. е. единодержавия на севере и федерации на юге, в остальном северная и южная Русь сходны этнически.
Внешняя борьба, которую испытала вновь возникшая русская народность, скрыла от взора перипетии развития народного духа, а быть может и самое развитие переживало свой внутренний подготовительный период, но только вся народная жизнь видимо затихла, и ни литературы, ни просвещения, ни религиозной и политической борьбы, как на западе Европы, не замечалось: текущая жизнь носила печать мало заметной обыденности. Для племен славяно-финского этнического корня такое затихание жизни не представляется дурным знаком и лишь характеризует периодичность ее проявлений: «шумим, братец, шумим» издавна вызывает в русской душе скорее иронию, чем одобрение. Напротив, затихание и внутренняя работа чувствуется в народной душе, как естественное явление. Некоторые сильные исторические эпизоды показывают, что всегда было так; этническая жизнь не угасала, и сколько-нибудь резкие толчки заставали ее готовой, а не врасплох. Это замечалось как в центральной и восточной России, носившей в ту пору имя Московского государства, так и в Южной Руси, входившей тогда в состав Польско-Литовского государства. К таким сильным историческим эпизодам или показательным событиям в Южной Руси относится борьба с поляками за религию и народность. Эта борьба показала, что сна нет, а есть духовная чуткость и есть сокрытая заготовленная сила самозащиты. Для Московского государства подобным же показательным реактивом явилась борьба с Польшей за славянскую гегемонию и борьба с внутренней смутой за целость государства. Московская Русь в обоих случаях, т. е. во внешней борьбе с Польшей и в борьбе со смутой, оказалась национально подготовленной и сильной для самосохранения. Таким образом, и в Южной, и в Северной Руси этническое развитие и сознание оказалось зрелым и мощным. И там, и здесь ярко сказалась национальная черта русской (финно-славянской) народности — вера в правду своих расовых идеалов и надежд — та сила и степень веры, при которой раса в борьбе готова жертвовать половиною своего населения, но отстоять свои святыни.
III. Недавнее прошедшее и современность
Восемнадцатый век был периодом пробуждения русского народа. Независимо от крупных политических успехов совершен огромный культурно-этнический шаг — создание общего литературного языка, как органа уже достаточно назревшей этнической психологии. В этой работе участвовала личными силами вся этническая Русь; но особенно заметную роль играли представители Южной Руси, где работа мысли и письменность возникли несколько раньше, чем на севере (Киево-Могилянская Коллегия, Мелетий Смотрицкий, Эпиф. Славинецкий, Сим. Полоцкий, Ст. Яворский, Димитрий митр. Ростов. и проч.). Крупным участием южноруссов в создании общего всероссийского литературного языка в значительной степени предрешен вопрос в пользу великорусского наречия, так как южноруссы не поставили на очередь собственную племенную речь, но присоединились к великорусским товарищам мысли и слова. Вероятная глубокая причина этого этнического события будет указана далее. В первоначальный момент, когда и великорусская, и южнорусская письменность носили печать близкую к древнему церковно-славянскому или книжному языку, т. е. XVI-XVII века, — обе русские письменности обладали приблизительно равными шансами на первенство, но в течение XVIII века и начале XIX-го совершилось обычное в этнической истории событие — выбор одного из племенных наречий и возведение его в ранг общего языка всех племен или языка расы. Вероятные причины этнического избрания великорусской речи и письменности содержатся в некоторых благоприятных одной стороне психологических основаниях или обстоятельствах, а именно: в появлении четырех гениальных (Ломоносова, Пушкина, Гоголя, Лермонтова), нескольких талантливых людей (Жуковского, Тургенева, Аксаковых), и целой плеяды второстепенных деятелей. За исключением Гоголя все были великоруссы по рождению. Вторым условием явился свойственный великоруссам перевес воли, дающей успех во всяком деле при равных шансах ума и чувства. Хотя два последние качества были в перевесе у южноруссов — они уступили первую роль великоруссам и добровольно впряглись в общую колесницу мысли, решив тем незамедлительное наступление назревшего момента этнической психологии — вопроса о языке. Помимо этих второстепенных условий, самая природа языка, т. е., его лингвистические свойства и его психология участвовали могущественным образом в направлении событий. Это собственно и было первостепенным двигателем — первопричиной событий! (О ней речь несколько ниже).
Появление украинского (южнорусского) языка на этническом поле России около столетия тому назад уже не могло изменить судеб даже в тот момент, когда на горизонте засветилась яркая звезда Тараса Шевченко.
Тарас Григорьевич Шевченко выступил на литературное поприще как раз в тот момент, когда вопрос о литературном общерусском языке уже был разрешен в пользу великорусского языка. Вопреки своему великому земляку Гоголю, который писал по-русски, Шевченко писал на обоих языках — русском и украинском. Обоими языками он владел в совершенстве. Его русская речь так же глубоко метка, как и украинская поэтическая мова. Особенность поэтического дара Шевченко состоит в том, что он глубоко чувствовал психологию языка, и — что еще важнее — он чувствовал язык в его историческом тысячелетнем потоке. По словам Житецкого, поэзия Шевченко является наследием прошлого и свидетельством настоящего. Как далекое прошлое, когда малороссийская народность еще не отделилась от общего славянского рода, так и прошлое, когда она составляла одно целое с великорусской — все это вошло в поэзию Шевченко, как в один общий и широкий поток. В этом отношении Шевченко подобен Пушкину, который носил в себе язык в его долгом историческом составе и течении. Язык у Пушкина и язык Шевченко это не языки минуты или эпохи, но это голос и говор истории и психологии языка. Оттого в них чувствуется что-то обаятельное, глубоко и бесконечно родное, свежее, в то же время торжественное, величаво-древнее.
С именем Т. Шевченко связано воссоздание украинского языка и самого термина «Украина», «украинцы». Этот термин появляется в истории впервые (по отношению к Южной Руси) в устах административного польского и московского творчества около XVI-XVII века наравне с терминами: Псковская, Рязанская, Гетманская «Украина», а в первой половине минувшего века для Южной Руси этот термин освящен талантом Шевченко, с того времени украинство стало не только литературным, но и политическим движением, особенно с момента основания Наукового Товариства имени Шевченко в Австрии. Украинство и украинский язык стремятся подняться на высоту психологического, этнического и литературного факта. Таков смысл тех крупных усилий, какие находят свое представительство в деятельности, в изданиях и трудах означенного Товариства.
Что достижимо, что возможно, что соответствует реальной действительности?
Река психических течений, подобно реке времен и подобно потоку физических вод, не возвращается и не останавливается. Сроки и случай для возвышения и подъема южнорусского языка на высоту общелитературного языка русской народности миновали и никогда более не повторятся. Так вообще протекают этнические события, согласно закону эволюции! Но в данном случае уже заготовлен, по крайней мере, на долгие времена вперед, содействующий момент, содержащийся в самом составе и строе двух племенных наречий — великорусского и южнорусского. Моментом этим служит языковая психология обоих наречий, как видно из нижеследующего рассуждения.
В основе всякого слова человеческой речи сокрыта и звукам предшествует идея, идейный или умственный образ или представление. Произнося слова: река, колокольня, козявка, мы предварительно уже имеем в уме зримую или иную картинку, например, видимой на ландшафте движущейся массы вод (река), или картинку стоящего неподвижно, высящегося в воздухе, узкого здания (колокольня), или образ копошащегося на земле крошечного живого существа, с движущимися ножками и усиками (козявка). Эти умственные образы, или идеи предшествуют слову и составляют сущность всего дела, а слово есть только ярлык, или видимый и слышимый знак идеи — слышимый, если слово произносится, видимый, если начертано литерами. Такова психология языка или психология речи. Анализируя этот процесс в различных языках и у различных народов, мы венчаемся с тою капитальной особенностью, что каждый народ имеет свою особенную языковую психологию. Если рассмотрим это на примерах, то самая идея предмета станет ясной. Для русского ума или для русской мысли двоедушный человек это человек с двойной душой для немца — zweiherzliche, oder zweizungige Mann, т. е. человек с двойным сердцем или двойным языком, для француза — это homme double, faux, dissimule, т. е. двойной, фальшивый, притворный человек. Для русского отдыхать (от-дыхать) — значит так расположиться, чтобы хорошо дышать; для француза отдыхать — reposer, se delaisser, т. е. сложить руки, положить себя, распустить себя; для немца отдыхать — ausruhen, sich erholen, т. е. отпочивать, набираться сил. Для русского при мысли о понукании в уме является представление о крике и звуках: «ну! ну!», т.е. представляется действие голосом, для француза при мысли о понукании представляется действие рукою — pousser, stimuler, presser, т. е. толкать, двигать, давить, напирать. Возникающая раньше слова мысль, идея или образ уже ведут за собою и самое слово, которое будет метким словцом, если идея верна как показывает таблица.
Примеры
Из сравнительной психологии и этимологии языков:
Для вящей ясности предмета не лишним будет обратить внимание на те слова, которые на первый раз кажутся отличными, в двух сравниваемых языках, то по своей фонетике, то по своей психологии. Таковы, например, слова:
Эти слова — более чем синонимы, они просто тождественны, потому что каждое из них свободно входит в другой язык, и тем непрерывно оживляют взаимную связь обоих и тождество содержащихся в них идей данного корня. Два слова: творить и чинить, свободно живут в обоих языках, как показывают примеры: «витворяти» (укр.); «причинять беду, натворить бед» (русск.), или: «таке було вытворюе» или «столько, бывало, натворит» (русск.). Множество выражений этого рода, свойственных как будто бы одному языку, в действительности свойственны и другому, и при помощи такого словаря, как Словарь Великорусского языка Даля, где записаны местные говоры в разных губерниях, можно убедиться, что почти каждое слово украинского языка где-нибудь в другом конце России живет в глубине провинциальной глуши, доказывая тем живую общность двух языков. Для примера возьмем украинское слово: чобит (сапог). Как будто оно вовсе не русское, но в Пермской и Вятской губернии еще живет слово: «чеботарь» (сапожник) — («Знай, чеботарь, свое кривое голенище») (Даль). Такое чисто украинское слово как схаменутися (опомниться, спохватиться) живет и в языке Псковской губернии (Даль) и т. д.
Есть такие слова (их весьма мало), которых и у Даля не найти, например, слова: «цикавий», «цикавист», но они, вероятно, заимствованы с польского языка и т. д. Таким образом, этими кажущимися исключениями только подтверждается чрезвычайная близость русского с украинским в живом говоре народной речи. Общий литературный язык сближает разные говоры и делает легким усвоение общего языка страны для всех наречий, и это скоро ведет к естественному перевесу языка над наречиями, что так ясно сказалось в Украине в последние десятилетия.
Мы приложили таблицу из восьми слов, чтобы сделать ясной идею психологии языка. Не звуками, не фонетикой, не лингвистикой характеризуются язык, речь и слово, а психологией и умственными процессами, лежащими в душе человека и народа.
Различие этнических психологии ведет к различию психологии языка, а обе вместе ведут к отличию и различению народов и являются этническими признаками народа, наряду с антропологическими и другими этническими отличиями.
Сравнивая язык русский и украинский, легко усмотреть почти полное тождество психологии этих двух языков и лежащую в основе их совершенную близость душевных и умственных процессов, воззрений и приемов мысли. Это показывает с очевидностью, что русский и украинский языки — это не два языка, а один язык; в крайнем случае можно говорить о двух наречиях одного праязыка, но это было бы почти логической тавтологией, Различие между русским и украинским языками — не психологическое, а фонетическое или звуковое, следовательно, различие не внутреннее — глубокое, а внешнее — кажущееся: звуками они разнятся, но их психология тождественна. В существе дела эти языки отличаются так, как отличаются между собою слова: аткуда, аткелева, аткентелева, видкиль, видкиля, откуль, откулева, откулича (Слов. Даля) и т. д. Все это — одно и то же слово: «откуда» в разных фонетических и лингвистических нарядах, но тут вовсе нет различия языка и речи. Есть только различие фонетическое, т. е. звуковое, как в словах: откуда, видкиля, но и здесь отличия не идут далеко, и малорусское наречение наравне с белорусским ближе к великорусскому, чем польский, или чешский язык.
Факт таких кажущихся различий, но действительной близости малорусского и великорусского языков был, без сомнения, ведом тем ученым, письменникам и писателям XVII-XIX веков, которые своим согласием и соучастием содействовали возведению великорусского языка в ранг общего литературного органа русского народа. Они были нравственно полномочными деятелями той эпохи и свободно решали вопрос, разрешаемый вообще знанием и дарованиями. Но произвола или личных движений нельзя усматривать в их деятельности: они только повиновались требованиям дела, его пользам и успехам, движимые глубоким чутьем закона психической интеграции, которая объединяет дробные, но достаточно дифференцированные части. К этому необходимо прибавить, что общий научно-литературный язык, как культурно-этническое орудие народа, составляется, как известно, из наречий, говоров и языков и не является племенным языком, или языком одного племени, но языком племен. Общий литературный язык содержит в себе этническую психологию и культуру, нередко весьма не близкую к элементам живой народно-племенной речи, но отвечает сложному и высокому умственному уровню развитого писателя и такого же читателя или, по крайней мере, грамотея. Взятая же в сыром виде народная речь будет фальшью в общелитературном языке. В такую фальшь иногда и впадают украинцы. Отсюда успокоительный вывод для тех, кого огорчает привилегия, выпавшая в силу законов этнической эволюции, на великорусское племенное наречие. Жизнь и развитие говоров, наречий и племенных языков стоит особо и независимо, а гегемония одного языка над другими это вопрос практики и психологических удобств более или менее крупной этнической единицы и, притом, вопрос свободного взаимного согласия частей. В сказанном содержится и научный ответ на психологические и этнические вопросы, возбуждаемые украинством. Но украинство подняло не одни научные вопросы, но также и серию научно-практических и чисто-практических и жизненных задач, вопросов, недоумений и может быть сомнений. Укажем главнейшие.
1) Создание слов
Поднимаем этот вопрос не от нашего имени и не с точки зрения интересов общелитературного языка, но с точки зрения украинцев. Среди них раздаются компетентные голоса, касательно неправильности и противоестественности некоторых слов и выражений. Это именно те слова, которые в сыром виде и плохо сработанных подражаниях народному говору внесены в предполагаемый научно-литературный украинский язык. Протест против такого неосторожного пользования народной речью или ее имитациями, сказался в устах глубокого знатока южнорусской народной речи и писателя И. Левицкого (Нечуя) и многократно раздавался из уст других не менее компетентных судей, причем пробным камнем для сравнений указывалась и бралась речь Тараса Шевченко. Об этом, впрочем, имеется достоверный документ, подписанный проф. М. Грушевским. Он утверждает, что борьба за слова идет по целой земле нашей (т. е. украинской) от Карпат до Дона («вид Карпатив, аж до Дону»). Протестующие украинцы говорят необинуясь о навязывании народу выдуманной, небывалой, неизвестной ему и ненужной литературы… что такая литература по своему языку не имеет ничего общего с языком Шевченко. Над этими серьезными возражениями проф. Грушевский иронизирует и заявляет, что теперь идет общая живая работа, движение, прогресс («спильна жива робота, рух, поступ»), что теперь горячее время, которое не стоит и может не повториться (буквально не привожу слов проф. Грушевского, но перевод верен) и что можно писать какой угодно речью, хотя бы далекой от Шевченковой. Неудивительно, что такой украинской речи сами украинцы, по словам проф. Грушевского, не желают брать ни в руки, ни в рот («а нi в рот a нi в руки i не берут»). Посмотрите, — продолжает проф. Грушевский укорять украинцев, — как слабо распространяются украинские газеты и журналы, все вообще украинские издания и какой чрезвычайно ничтожный круг украинской публики они захватывают и как мало вводят ее в украинское национальное течение. Проф. Грушевский жалуется, что нет украинского министерства народного просвещения, которое завело бы общую грамматику, правописание и стилистику. Эти цитаты показывают, что украинцы-возражатели глубоко правы, но проф. Грушевский столько же неправ. Впрочем, ему все-таки следует быть благодарным, потому что его словами удостоверяется факт отрицательного отношения украинцев к украинской мове. В его же словах содержится и указание на причину такого отношения украинской публики. Почтенный профессор, как то явствует из приведенных сейчас слов, верит в силу стилистики, грамматики и правил правописания, но ни одним словом он не обмолвился о силе и значении психологии языка для человеческой речи и психологии вообще. Допуская торопливость в создании языка, говоря: «жаль время терять, поскорей за работу» («шкода часу, гайда до работи!») другие-де поправят как-нибудь сделанные предшественниками ошибки, Грушевский выдает себя головой. Высказанные им мысли и взгляды показывают, что им придается мало значения даже факту памяти — тому, что всякая неряшливая психическая работа, со всеми своими неточностями закрепляется памятью и становится там органическим злом. Такова допускаемая ученым историком (филологом также) методика создания украинского языка! Мы внимательно проследили сделанные вдумчивыми критиками и знатоками украинской речи замечания, например, И. Левицким, покойным П. И. Житецким и, проследив текущую прессу, убедились, что развитие украинского языка, особенно его неологизмы, совершается вопреки требованиям общей психологии и психологии языка. В частности, не трудно убедиться, что формирование языка основано, большею частью, на этимологии, что оно нередко приближается к истинной этимологической канцелярщине, убивающей психологию и дух языка и работающей над трупным материалом бездушных звуков, которые, будучи скомпонованы, вызовут будто бы идею. Покойный II. И. Житецкий указал на последствие такого приема в слове видвичальний (ответственный). Слово это, вновь созданное, и созданное вопреки идее языковой психологии, обманно соперничает в уме со словом видвичний (вечный, предвечный) и тем вызывает оскорбительную для ума путаницу. А такая путаница возмущает читателя, как всякий обман и подлог. Некоторые слова, составленные даже безошибочно по этимологии, но ошибочно но психологии, не сразу вызывают идею и также оскорбляют читателя, который называет такие слова коваными, т. е. искусственными. Легко понять, что украинец, знаток родной речи и эстетик от природы (таковых большинство!) чувствует себя глубоко оскорбленным таким этимологическим труженичеством, которое иной раз дает суррогаты слов, имеющие не более сходства с натурою, чем сахарин с сахаром. А между тем, не только проф. Грушевский, но многие издатели периодической прессы жалуются на читателя, что он требователен. Да, слава Богу, что он требователен! Уж лучше, вопреки совету проф. Грушевского, совершенно отказаться от такого чтения, чем надрывать свои душевные силы и вводить в свою память материал, противный духу языка (т. е. естественным ассоциациям и психологии слова). Серьезные труженики на ниве родного слова, как Б. Д. Гринченко (Словарь Укр. Мови), не без основания ограничили свою деятельность скромными рамками собрания живых и художественных сокровищ речи, не выступая на скользкий путь создания украинского литературно-научного языка. Такой язык, как орудие и продукт знания и тонкой рафинированной работы мысли, созидается долгим временем и не малыми трудами соединенных литературных поколений; кустарная же производительность бессильна совершить такое дело.
Недостаточное или слабое сочувствие украинского народа с его интеллигенцией делу создания языка и работам по доведению украинской мови до ранга литературной высоты объясняется тем именно обстоятельством, что эта мова психологически весьма близка, если не тождественна в своих психологических основах с общерусской литературной речью. Глубокое сознание и вчуствование (Einfuhlung), или возчувствование этого факта явилось вероятной причиной присоединения (а не отказа!) массы украинцев к делу обработки и создания общерусского литературного языка в течение XVII-XIX веков. Такая тенденция — была ли она сознательной и преднамеренной или представляется в том и другом случае естественной и согласной с правдою жизни, — тою биологической правдой, которую природа проводит во всех своих делах, содействуя необходимому, но избегая роскоши. Два параллельных языка, различных по звуку (фонетике), но тождественных по духу (по своей психологии) — это роскошь, которую природа обыкновенно не допускает. Украинский язык, конечно, будет существовать, как психологическое орудие талантливого племени, но станет ли он органом и меновым знаком психического обмана для многих миллионов людей — в этом можно серьезно усомниться. Вероятно, не только интеллигенция Украины, но и публика с умеренной грамотной подготовкой постепенно, а может быть и скоро перейдет к пользованию общей литературной речью, подобно тому, как это всегда делалось народами и племенами, как показывает история человечества. Это закон этнической психологии, который и для южноруссов рано или поздно вступит в свои права; начало этого поворота уже ясно обозначилось. Быстрое ознакомление с общим языком страны, особенно, если он психологически родствен — это такая естественно увлекательная перспектива, которая всегда и повсюду вступает в свои права, так как открывает легкий доступ к обладанию великим культурным орудием мысли без томительных напряжений мыслительности. В языке нам дорога психология мысли и чувства, но не фонетика, не набор звуков.
2) Литературное право и вероятная будущность терминов: «Украина», «украинцы»
Термины эти, как уже сказано, являются но своему происхождению плодом административного, а не научного творчества. Южную Русь с XVII века стали официально называть то Украйной, то Гетманщиной, то Малороссией, а в последнее время Южной Россией. Костомаров признает неудачными все термины, с чем и можно согласиться. Этнографический термин: «украинцы», за отсутствием самого объекта, т. е., этнографически особого народа, не имеет основания существовать, а обозначение территории именем «Украины» потеряло свою первоначальную административную надобность, а потому самый термин представляется бесполезным, подобно наименованию «Священной Римской империи» или «Московского государства». Если о чем может быть речь, то разве о праве ученого историка называть народ тем именем и тою кличкою, какой сам народ за собою не признает. Отчего тогда не ввести, как предлагает с полемической иронией Костомаров, терминов: хохол, кацап, Джон Буль и т. п. Легко отошел в вечность термин «москвитяне», также легко отойдет и термин «украинцы». Но мы имеем здесь в виду глубокую этническую оскорбительность навязывания населению имени. Население это — не растение и не вновь открытый остров, а сумма живых личностей, которые с X-XI вв. называют себя «русь», «русичи», «русские жены», «русская земля». Эти названия созданы самим народом и впервые появились в Киеве и Киевской земле, а затем свободно приняты остальными славянами, как знак наступившего у них общего этнического сознания, озарившего отдельные племена общим светом высшего духовного единства — во имя высших интересов — интересов народности или нации. Эти возвышенные идеалы или нравственные интересы уже ясно и ярко существовали в X-XI веках, т. е. без малого тысячу лет тому назад, и нашли для себя художественное изображение в Слове о Полку Игореве. В этом произведении уже нет византизма, тут все родное, русское, — говорит Костомаров. Неужели же этот высокий художественный памятник не обязателен для ученого историка? Ведь те герои, которые описаны в Слове, называли себя «русскими», они пали на Каяле на реке «за русскую землю», как удостоверяет автор Слова, современник, а, вероятно, и участник похода Игоря, который называет их «русичами». Восплакала Ярославна, обращаясь к «русским женам» со своими жалобными воплями и слезами. Восстонал Киев, Чернигов, Полоцк, тоска разлилась по всей «русской земле», зарыдали «жены русские» над великим несчастием, которое почувствовалось во всех пределах широкой земли единого русского организма: тоска разлилась по «русской земле», и густая печаль потекла посреди и омрачилось веселье, а великий Святослав ронял золотые слова, смешанные с печалью и слезами, и только за пределами «русской земли» готские девы весело запели и стали хвастать и звенеть «русским золотом»… И после этих торжественных свидетельств всей этнически русской земли, при личном удостоверении современного бытописателя и поэта, русский ученый историк, вдохновленный закордонными течениями, уверяет нас в своих сочинениях, что события совершились не в русской земле, что Игорь и его воины, и даже поэт — бытописатель событий, были «украинцы», что они боролись с половцами, и пали не за русскую землю, как им показалось, а за Украину!.. Дальше нельзя идти в вольном переводе исторических документов с их подлинного языка на язык желаемых, но не существующих фактов!
Профессор Мих. Грушевский хочет заменить для нас историю политическими учениями. Может быть, кому-нибудь очень необходимо, чтобы Россия в своем прошлом была Украиной. А русские украинцами, но только этого никогда не было на самом деле. Хотя почтенный профессор и говорит нам об украинской колонизации по Днепру уже в X веке, а порогом исторических времен для украинского народа признает IV век, но такие утверждения совершенно произвольны. Правда, в своих позднейших трудах проф. Грушевский (Киевская Русь. СПб., 1911 г.) относится бережнее к истории и ее правде, и термины: «Украина», «украинство» появляются в его позднейшей книге только во второй ее половине, а в первой речь идет о «славянах» и о «Руси». Несомненно, время — великий покровитель истины и правды, и уже на пределе пяти лет, отделяющих одну книгу проф. Грушевского от другой, время успело сделать немало. Слава Богу и за это: истина и правда всем дороги!
Почти восемь веков отделяют наше время от тех событий, какие показаны в Слове о Полку Игореве поэтом и очевидцами самых событий. Но события эти и сейчас свежи, особенно свежа сказавшаяся в них этническая сила и ярко свежи выразившиеся индивидуальные чувства и переживания, связанные с общенародными интересами юной в ту пору русской народности.
Автор Слова о Полку Игореве художественно увековечил эти чувства и переживания, и но ним мы могли бы и в наши дни судить о том впечатлении, какое было бы вызвано в тогдашнем русском обществе заявлением украинского профессора. С какою силою бились русские герои с половцами за русскую землю, пока не пали, с такою же силою они отстаивали бы и свое имя: «русичи». Вздрогнули бы и перевернулись в земле кости этих «русичей» на Каяле, если бы они узнали, что в наши дни нашлись сомневающиеся в их этнике и антропологии, в их скелетах и черепах. Мертвые не имут ни срама, ни гнева, и только по этой причине они не схватятся за оружие при отнятии у них имени, за которое они пали… Горько восплакалась бы Ярославна в Путивле на стене, когда услышала бы, что она «украинка», а не русская женщина. Зарыдали бы все русские женщины и в чувстве возмущения и печали присоединились бы к Ярославне, отстаивая дорогое имя своей страны и своей души. Еще не было в ту нору государственной связи, но этническое единство было ярким и глубоким. Ярославна в своих речах и слезах обращается только к русским женщинам, но в ее душе уже живет и славянская общность: лесной горлицей она летит из Путивля кружным путем на Дунай, потом на реку Каялу, чтобы омывать кровавые раны героев рукавом бобровой шубки, смоченным в Каяле. Очевидно, что этническое сознание русского единства и славянского родства уже тогда жило в умах, невольно прорываясь наружу в минуту горя и беспомощности, когда ищут своих. Таково было этническое сознание уже в XII веке!..
Этим этническим сознанием за много веков было предопределено и предрешено создание в будущем великого русского отечества — народа и государства. В свое создание природа положила антропологически чистый строительный материал, и в этом заключается особенность биологической постройки. Не должно быть поэтому удивительным, если в русской народности будут замечены отличительные национальные черты и особенности этнической психологии. Тот, кто умеет относиться с уважением к фактам самоопределения народов, не должен показывать ни удивления, ни противления, ни враждебности…
Этническое самосознание возникло и пробудилось в русском народе очень рано. Уже в первые моменты оно воплотилось в заботы о создании языка, который в своих наречиях и говорах сказался психологически близким и потому общепонятным для отдельных, даже территориально удаленных и уединенных частей, а ставши богослужебным и книжным, при религиозности народа, обратился в важное психологическое орудие этнического объединения (Костомаров). При таких условиях становится понятным зрелость этнического сознания уже в XII веке, несмотря на отсутствие государства, когда русские племена жили, как разбросанная большая деревня, гнездами или семейными группами с общим психическим складом, почти тождественным языком, общей религией, общей склонностью к деятельной финской колонизации, в которой лежал могущественный антропологический фактор естественного этнического цементирования частей с длительными, единообразными наследственно закрепляемыми результатами. Результаты эти, содержа в себе зараз и антропологическое, и психическое начало, сказались ярко в художественном и вместе этническом памятнике XII века и потому сугубо поучительны, как естественная программа нашего настоящего и будущего национального самосознания!
mag_dead (17.11.2018 - 22:46) писал:
3
